Иван Образцов: Молчание порой сокрушительнее «высказывания мнения»

Барнаульский поэт и прозаик — о миссии литератора, о понимании текстов русских классиков, о членстве в творческих союзах и о том, что такое «сибирская литература». 

В конце января в Москве состоялось вручение премии имени Дельвига: в номинации «Наука и просвещение» лауреатом стал барнаулец Иван Образцов — за исследование «Возведение и значение первого Православного храма на территории формирующегося городского поселения «Барнаульский завод».

Образцов — поэт, прозаик, критик, эссеист. Закончил Бийский политехнический институт и Барнаульскую духовную семинарию. Преподает историю и теории иконописи, русский язык и литературу, ведет  факультативный курс по теории стихосложения. Дипломант премии Даниила Хармса, лауреат «Литературной России» и «Нового мира».

С корреспондентом «Новой Сибири» автор обсуждает широкий спектр проблем — от человеческих до «божественных».

— Есть ли у литератора Образцова миссия?

— Скорее не миссия, а чувство дара, писательского таланта. Да, пожалуй, что писатель обязан прежде всего перед собой, определиться и признать, есть ли у него дар или все им написанное есть лишь хорошо выученная литературная грамматика? Честно говоря, «хорошо выученных» авторов вполне можно читать, для общего развития, для пополнения лексического запаса, но питать избыточных литературных иллюзий на сей счет явно не стоит, так как такой контекст вообще необходим для существования не только литературного процесса как такового, но и всех прочих процессов в культуре.

Чаще всего я задаю себе простой вопрос, который в народной традиции звучит: «За базар ответишь?» Отвечать за каждое опубликованное слово придется всем и неизбежно, а если кто-то считает, что его слова будут судить его же меркой, то можно лишь пожалеть такого «писателя» за его наивное представление о литературе и ее месте в человеческой истории.

Не могу сказать о себе, что я хорошо выучен, но опять же, говоря так, я сейчас, в общем-то, делаю не совсем приличный ход. Ведь сказать о себе, что «да, вот я такой писатель с божьим даром» как-то неприлично в литературном сообществе, верно? Речь не о тех широко и узко известных случаях самообъявления себя чем-то «главным» с громким титулом (в среде поэтов так бывает). Но я говорю сейчас об очень серьезном осознании себя, как взявшего ответственность за публичное художественное высказывание, об осознании данного факта твоей жизни по-взрослому, без заламывания рук и закатывания глаз. Такой выбор я для себя сделал и потому продолжаю следовать той миссии, которая если так называется, то происходит из моего личного осознания и личной ответственности за наименование себя русским писателем.

— После обучения в духовной семинарии как воспринимаете тексты русских классиков — Толстого и Достоевского?

— Духовная семинария дает для писателя то, что называется глубинным знанием культуры. В этом смысле те же «Бесы» Достоевского или «Воскресение» Льва Толстого предстают значительными произведениями именно русской литературы в намного более глубоком смысле слов «русская» и «литература».

Вообще, у меня нет никаких сомнений в том, что понимание не только художественных произведений русских писателей, но и в целом всего исторического литературного процесса возможно только при общности духовных ценностей. Для писателя необходимо, по моему убеждению, не просто школярское понимание контекста, не просто знание исторической канвы, в которой создавались и создаются литературные произведения, но осмысление духовного дискурса. Именно духовные основания, а для русской литературы это прежде всего знание церковной истории и церковных канонов, и есть те основания, что позволяли и позволяют создавать необходимые образцы русской литературы.

Духовная семинария прямо способствует укреплению и осмыслению не только в способности прочитывать произведения классиков литературы (кстати, это касается и чтения литературных произведений иноязычных традиций), но и ясному пониманию своей собственной писательской работы как части единого культурного пространства.

Коротко говоря, по окончании обучения в духовной семинарии ты понимаешь, что ведешь разговор в общей духовной беседе писателей всех предыдущих и будущих времен.

— Какие знания в ходе учебы на факультете «Экономики и права» пригодились в жизни?

— Если говорить применительно к процессу творчества, то некоторое понимание функционала экономических и правовых инструментов позволяет произвести то, что можно назвать обобщением. Речь о таком, важном, на мой взгляд, моменте в труде писателя, что обозначен известной сегодня формулой «краткость — сестра таланта». То есть во время редакторской работы над собственным художественным текстом необходимо помнить, что порой лучше меньше написать, да лучше, не «растекаясь мыслью по древу» — это что касается вопроса о знаниях из области экономики. Одновременно с этим и крупные формы требуют своего места и времени, то есть и для них свое пространство в общем процессе твоего творчества необходимо отводить, если того требуют литературные обстоятельства. Вот такая литэкономика получается.

Право же для литературы, по моему глубокому убеждению, совершенно прозрачно в том, что относится к пониманию собственной ответственности за публичное высказывание и к пониманию неизменной памятки от русской классической литературной школы в виде еще одной лаконичной и ясной формулы: «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Эта добрая память на классиков позволяет принимать тот факт, что любое твое произведение, вынесенное в публичное пространство, становится объектом интерпретации. Хочешь ты или нет, но всегда будешь в какой-то мере причастен ко всем не только добрым, но и злым последствиям, которые могут произойти в голове читателя после ознакомления с твоим сочинением. Такая памятка очень хорошо отрезвляет писательский ум, а уж насколько делает умнее сами тексты, и говорить не приходится.

Самый главный критерий для меня в таком смысле — это ответ на вопрос, насколько твое художественное высказывание ценно для русской литературной традиции и культуры вообще. Известно давно, что молчание порой намного сокрушительнее любых «высказываний мнения».

— В каких отношениях между собой поэзия и проза, которые вы пишете? Они конкурируют? Что вам писать интереснее, в каком жанре и объеме?

— Поэзия для меня является основой, в каком-то смысле фундаментом, на котором построен каждый текст, будь то рассказ, эссе или более крупная прозаическая форма. Конкуренции здесь нет никакой, есть иерархия.

Дело, разумеется, не в том, что одна форма или жанр выше другого, а скорее в способе, которым я каждый раз выстраиваю свое художественное высказывание. Вообще, довольно существенный объем изданных мной произведений относится к поэтическим формам, но последние несколько лет проза стала занимать все более заметную часть моего писательского времени.

— Из чего состоит поэзия? Из метафор и неологизмов?

— Думаю, что этот вопрос необходимо разделить как минимум на два — литературоведческий и творческий. Конечно, каждая из этих двух составляющих соединяется в «состоянии» поэзии, но все же метафора или неологизм здесь могут рассматриваться или как элементы с точки зрения филологического, лингвистического, в общем — научного изучения поэзии, или как инструментарий авторского творчества, собственно, того, что является интуитивными средствами выразительности для поэта.

С точки зрения языка, поэзия может состоять из каких угодно элементов, имеющих языковой смысл, а если вспомнить опыты русских авангардистов, то само понятие смысла вполне себе может быть интерпретировано самым неожиданным образом, что-нибудь вроде «бобэоби пелись губы» Хлебникова или «дыр бул щыл» Крученых. На мой взгляд, значительно важнее осознание самого процесса созидания, самого слова «стихотворение», как метафоры.

Однажды в разговоре с одним молодым автором мной была сформулирована такая метафора поэтического творчества: стихотворение — это не текст, а процесс. Стихотворение действительно случается, как и говорил Борис Пастернак, — а в результате появляется зафиксированный на бумаге текст. Для того чтобы поэзия состоялась, необходимо, чтобы этот зафиксированный текст «случился» с читателем, то есть чтобы читатель тоже испытал процесс «стихотворения» в себе. По сути, зафиксированный текст находится в центре процесса перетекания состояния «стихотворения» от поэта к читателю. Проще говоря, достаточно обратить внимание на то, что само слово «стихо-творение» имеет два корня в основе, чтобы стала понятной предложенная мной метафора.

Вот из этого «стихо-творения» как процесса и состоит, на мой взгляд, поэзия. А метафоры, неологизмы, гиперболы и остальные языковые средства выразительности только инструментарий, но уж никак не составляющие части поэзии как таковой.

— Замечаете, как меняется русский язык? К примеру, англицизмы в современной поэзии уже не редкость...

— Изменения языковых норм, заимствования из иностранных языков — это естественные процессы, и никакой проблемы здесь нет и быть не может. В любом случае, язык сохранит и закрепит только то, что окажется необходимым. Например, многие помнят массовое увлечение охранных организаций калькой с английского «безопасность» словом «секьюрити». В результате русский язык это не принял, и сегодня каждый может наблюдать, что все больше возвращается на форменную одежду подобных специальных структур слово «охрана».

Литературные жанры если и сохранят такие заимствования, то скорее в уже обрусевших калькированных формах или в виде этаких «изысканных» вставок. Подобное будет интересно для исследователей литературы, но читатель со временем просто перестанет понимать смысл подобной вставки.

Да, работать с такими вкраплениями в массив русского языка литератор, на мой взгляд, вполне может. Насколько же такая практика оправданна, здесь каждый автор должен решать самостоятельно. Клеймить кого-либо, так же как и искусственно культивировать некий «чистый» вариант русского языка, — это, по меньшей мере, неумно, а если к чему и имеет отношение, то совсем не к литературе как творческому процессу.

— Вы автор статьи «Миф о сибирской литературе». Если коротко, в чем он состоит и насколько живуч?

— Речь идет о терминологической несогласованности в обозначении того литературного процесса, который называют «сибирская литература». Проще говоря, в языковом отношении такое наименование интуитивно определяет некое явление, сказать о котором что-то конкретное просто невозможно.

Например, «сибирская», то есть которая отличается от «всей остальной» или «всех остальных» литератур. Но о каком отличии идет речь? Географическом, биографическом? Роберт Рождественский — это сибирская литература? Или сибирская литература — это Шукшин? Может «сибирской» надо называть литературу, в которой главным признаком является тема Сибири? А, может быть, отличительный признак — это использование в текстах элементов некоего сибирского говора, образов из местной мифологии, фольклора?

При такой постановке вопроса мы вдруг понимаем, что ни один из упомянутых выше признаков — ни по отдельности, ни в разных сочетаниях, ни все вместе взятые — не будет являться универсальным и удовлетворительным. Руководствуясь этими и любыми другими подобными признаками, мы вообще рискуем прийти к выводу, что никакой отдельно взятой «сибирской литературы» нет и в помине.

Так как литература на русском языке может быть определена лишь через языковую уникальность и в данном случае русским языком определяется, то в отсутствие «сибирского» языка отсутствует и «сибирская литература».

Можно подойти к вопросу с другой стороны, с той, где сам автор определяет себя как «сибирского писателя». Этот путь хоть и более понятен, но имеет чисто юридический подвох. Ведь как-то странно проводить перепись и заставлять авторов заявлять о своей «сибирскости». Тем более что многие покойные авторы так и останутся за бортом в отсутствие документально подтвержденных свидетельств об их лично заявленной литературной «сибирскости».

Такому чисто филологическому и философскому наблюдению и посвящена моя работа «Миф о сибирской литературе».

— Как вы относитесь к членству в творческих союзах?

— Если отвечать организационно, то обязательства, которые берутся на себя человеком при вступлении в общественную организацию, предполагают, что авторитетом в литературном сообществе необходимо считать задачи того творческого союза, с которым ты взялся связать свою профессиональную деятельность в рамках объединения (такие цель и задачи прописаны в уставе каждой общественной организации). Такая позиция мне видится принципиальной, причем соглашательства она не предполагает, но и подлого злонамеренного действия «лишь бы вопреки» и «лишь бы только по-моему» тоже не подразумевает.

— Кто для вас литавторитет в Сибири?

— Серьезным и взвешенным человеком я лично знаю писателя Сергея Шаргунова, который смог организовать просто нереальный проект серии заездов в писательские резиденции — такая трудоемкая работа, несомненно, вызывает уважение у всех здравомыслящих коллег, и в этом отношении Сергей вполне себе авторитет. Понятно, что в данном случае я сознательно расширяю смысл вопроса на все пространство страны, а не только на одну Сибирь.

Если же сказать про различные «литавторитеты», о которых принято говорить как о наставниках в литкружках или «сильно повлиявших» в литстудиях, то мне не довелось принимать участия в таких тусовках настолько, чтобы кто-то из авторов старшего поколения (в смысле возраста) повлиял на мои представления о литературе вообще и поэзии конкретно. Если уж кого я и могу назвать для себя неким аналогом «литавторитета», то это те литераторы, с которыми мы, скажем так, расходились во взглядах. Называть имен не буду, но замечу, что именно такие коллеги в результате и становятся «сильно повлиявшими» на любого более-менее значительного писателя, так как именно в литературных «несогласиях» (именно литературных, а не человеческих) и происходит самая существенная творческая работа. В определенном смысле, на таких «несогласиях» строится развитие культуры вообще.

— Вы автор необычной формы — «Малый роман». Как она возникла?

— В «малом романе» главные персонажи — это поколение как бы зависшее посередине, между старшим и младшим поколениями. Для этого нового типа — «срединного» в самом широком смысле поколения — мало рассказа, но много романа. Потому данные тексты — это попытка создания принципиально новой формы — «малый роман». Романный способ существования внутри произведения сжимается до афористичных цитат из жизни главных героев. Эпиграфы глав играют важную роль, так как на их (несомненно, библейском и определенно популярно-культурологическом) фоне и происходят самые нелицеприятные события малых романов.

В «малом романе» создается не только новая романная форма (стиль чатовых рассуждений и пространного поста в соцсети, разговорность, переходящая в монологичный текст), но определяется новый герой русской художественной прозы, которому пока нет полного осмысления в современной литературе, но место для этого осмысления зияет громадным белым культурологическим пятном. Герой этот, игнорируемый, неозвученный, существующий в отсутствии общественной рефлексии, — средний человек малого романа.

Вообще, на мой взгляд, важно выразить не столько формально, но художественно те аспекты бытия, о которых писатель может говорить не искусственно, но прямо и откровенно. «Малый роман» не внешняя форма, а скорее содержательная интерпретация существующих устоявшихся литературных форм выразительности.

— Расскажите историю создания своего нового поэтического сборника «Оживающие холмы».

— Почти десять лет я не издавал ни одной своей книги — последним был сборник стихотворений «Жизнь Замедленных Листьев». За это время многое произошло и в стране, и в моей жизни. Публикация сборника стихотворений «Оживающие холмы» стала возможной  в прошлом году благодаря работе комиссии Издательского конкурса Алтайского края при краевом Министерстве культуры. Рукопись в основном состоит из стихотворений последних десяти лет и нескольких старых текстов, — всего чуть более ста страниц.

Сборник «Оживающие холмы» составлен моей женой, впрочем, как и сборник «За гранью глаз», который победил в таком же издательском конкурсе в 2012 году. Композиционно стихотворения располагаются не в хронологическом, а в содержательном порядке — это идея жены, а общее решение подать стихотворения единым массивом, в отсутствии деления сборника на циклы или разделы — это моя идея.

Еще одно отличие сборника — присутствие в нем иллюстраций. Стиль и идеи иллюстраций мы заранее обсудили с художницей Юлией Кобзевой, но то, как она это реализовала, мне кажется, даже более интересным. Графически это черно-белый рисунок с тем, что можно назвать «сквозной сюжет». То есть изображение не буквальное, но по духу передающее настроение стихотворного сборника.

— Турнир поэтов — оксюморон? Участвуете ли в слэмах, литконкурсах?

— Да, до определенного возраста участвовать в таких мероприятиях доводится, наверняка, большинству современных авторов. Сейчас приходится в основном работать в жюри. Турнир поэтов — это такой эстрадный формат, и если он и связан с поэзией, то по принципу популяризации, но, насколько мне известно, поэтом никого такие конкурсы сделать не могут.

— Год назад в СМИ было сообщение: «Иван Образцов — в списке «Форбс»? Что сие значит?

— Если коротко, то это был литературный конкурс короткого рассказа от Forbes.ru «Герои социальных перемен». Кстати, в этом конкурсе также участвовал один из кураторов Сибирской писательской резиденции — Фарид Нагимов.

Мой рассказ «Акция» стал победителем в специальной номинации. На самом деле это сокращенный вариант рассказа «Добрая хурма», но обе версии получились, на мой взгляд, вполне цельными произведениями. Все же исходный вариант рассказа под названием «Добрая хурма» является для меня основным. Именно этот расширенный вариант я сейчас готовлю для рассмотрения к публикации в редакцию «Литературной России», — того издания, которым руководит Вячеслав Огрызко.

— Кого из ушедших поэтов вам не хватает особенно сильно? Пушкина, Лермонтова, Высоцкого, Бродского?

— На мой взгляд, поэт отсутствовать просто не может, если возможно читать его, то любой поэт живее некуда. Исходить, как мне кажется, можно только из идеи бессмертия, потому «не хватать» может чего угодно в литературном процессе: книг, гонораров, библиотек, журналов, но поэты, которые уже случились, — лично мне их хватает в полной мере, и ныне живущих, и тех, чей земной путь завершен и теперь они живут натурально бессмертно.

Вот приходится слышать, например, что не произойди та роковая дуэль, то Александр Сергеевич еще ого-го сколько бы написал. Вам что, мало того, что уже есть? По моему твердому убеждению, читать Пушкина, Лермонтова, Высоцкого, Бродского так же, как и каждого, случившегося и состоявшегося в русском языке, поэта можно всю жизнь без ощущения нехватки.

Именно чтение других поэтов дает наполненность и твоему собственному творчеству, так что не хватать может только тебя самого и то, лишь потому, что ты пока еще здесь, пока еще не весь состоялся в земном пути и в русском языке.

— Состояние влюбленности для пишущего человека — обуза или подспорье?

— Для меня важно состояние мира, лада и согласия в моей семье, если этого нет, то жизнь начинает наполняться хаосом, различными мелкими и суетливыми движениями. Благодарю Бога за мою жену, она неотъемлемая часть моего писательского мастерства, а также первый мой читатель и корректор.

— Последний вопрос. Лет десять назад вы публично заявили: «Чтение стихов необходимо!» Кому и для чего — как бы ответили на это сегодня?

— Религиозные тексты необходимы человеку, чтобы он помнил о божественном, а чтение стихов необходимо человеку, чтобы он вспоминал о человеческом.

— Как звучит ваш жизненный девиз? А творческое кредо?

— Поэт всегда — ввысь. Вертикаль, а не длина, потому никаких горизонталей в поэте быть не может.

Нет «специальных» «красивых» слов для поэзии — поэт делает любое слово «специальным» — превращает слово в поэзию (буквально ритуально), если того требует истинный голос, исходный смысл языка.

Юрий ТАТАРЕНКО, специально для «Новой Сибири»

Фото из архива Ивана ОБРАЗЦОВА