Нужна ли обществу наука?

Прошедшие в ноябре 2019 года выборы в Российскую Академию наук заметно пополнили ряды сибирских учёных, вошедших в её состав. Семь представителей СО РАН стали действительными членами (академиками), ещё 23 человека — членами-корреспондентами академии. Среди новых академиков — заместитель директора Института ядерной физики им. Г. И. Будкера СО РАН и декан физического факультета НГУ доктор физико-математических наук Александр Бондарь. В научном мире он известен как крупный специалист по физике элементарных частиц.

— Александр Евгеньевич, каким был ваш путь в науку?

— Прямым до невозможности. Школа, университет, ИЯФ, в который я пришёл ещё студентом. Когда в конце первого курса я пришёл в ИЯФ, мой будущий руководитель Алексей Павлович Онучин дал мне решить несколько задач и, посмотрев решение, сказал: «Хорошо, приходи после каникул». Я пришёл к нему в лабораторию и сразу подключился к группе, которая работала над новым экспериментом. А в 1977 году, закончив университет, я стал уже официально сотрудником ИЯФа.

— Вы участвовали во многих экспериментах на различных коллайдерах — российских и зарубежных. Как устроен механизм их проведения?

— Современному физику-экспериментатору в нашей области исследований для работы нужно сложное оборудование, которое в магазине не купишь. Прежде всего — коллайдер, который надо спроектировать, построить, запустить. Затем — детектор для регистрации событий, которые происходят в процессе взаимодействия сталкивающихся в коллайдере пучков частиц. От проекта до реального начала эксперимента проходит 10—15 лет, потом ещё 10 и более лет может идти набор данных. Пока коллайдер строится, никаких научных результатов, как правило, нет, зато потом он становится настоящей фабрикой открытий — в год выходят десятки и сотни научных  публикаций. Активный жизненный цикл исследователя занимает лет 40—50, поэтому терять десять лет на ожидание мы не можем, и сейчас один и тот же учёный или исследовательская группа участвуют в нескольких экспериментах сразу. Сначала я работал на детекторе МД-1 в ИЯФе, затем начался проект «Кедр» (он идёт до сих пор), потом мы подключились к проекту BELLE в японском ускорительном центре KEK. В 2010 году набор данных BELLE закончился, зато в 2008 году начался на Большом адронном коллайдере, где мы вошли в проект LHCB. Он продолжается и сейчас, выдавая новые результаты, а тем временем возобновилась работа модернизированного BELLE. По мере того, как установки становятся более сложными, активный период их работы удлиняется. Планы работы БАКа, например, составлены до 2035 года.

У меня был важный эпизод — участие в эксперименте «WASA» на протонном синхротроне в университете Уппсала в Швеции. Мы участвовали в создании детектора, но сил и возможностей продолжать вести собственный участок исследований в этом эксперименте было мало — и мы переключились на проект в Японии. Именно там вклад нашей группы был наиболее значительным. Для установки BELLE мы с 1992-го до 1998 года фактически построили электромагнитный калориметр — самый крупный калориметр из кристаллов иодида цезия, их там более 8 тысяч. Эту работу мы провели с Харьковским институтом монокристаллов, где была освоена новая технология роста таких кристаллов. А в ИЯФе были изготовлены две ростовые установки для этого производства. Также мы создали линию по производству соли — сырья для выращивания кристаллов. Работа была масштабной и длительной, но и результат получился очень хорошим. Наша установка отработала больше десяти лет, и её хватит ещё надолго. В строительство Большого адронного коллайдера ИЯФ тоже вложился очень значимо, поэтому не участ­вовать в экспериментах на БАК было бы неправильно.

— На ваш взгляд, почему при таком вкладе в международные проекты второе десятилетие XXI века обошлось у российских учёных без Нобелевских премий?

— Я думаю, абсолютизировать эти премии не надо. Как говорил известный физик-теоретик Лев Борисович Окунь, Нобелевских премий мало, а хороших физиков много. Но, например, по результатам эксперимента BELLE японские теоретики Кобаяси и Маскава получили Нобелевскую премию за теорию нарушения комбинированной чётности в распадах прелестных мезонов. Их премия — это и наша заслуга, поскольку мы принимали непосредственное участие в получении результата, который блестяще подтвердил их предсказания.

— Как вы оцениваете перспективы строительства СКИФа и за какую часть работы отвечаете?

— Думаю, никаких сомнений в том, что СКИФ построят, быть не должно. Научная часть проекта проработана глубоко, у ИЯФа имеется опыт строительства аналогичных установок в США и Европе, есть все необходимые для этого компетенции. Другое дело, насколько быстро это произойдёт — тут всё будет зависеть от организации работы. Если не будет никаких задержек с финансированием, то за 4-5 лет этот проект можно реализовать. Но Россия — страна непредсказуемая, механизм принятия решений в ней не всегда понятен, поэтому нельзя сказать, когда государство выделит все необходимые ресурсы на строительство здания, изготовление элементов установки, производство самого кольцевого источника. Всё зависит именно от этого. А я, как декан физфака НГУ, отвечаю за подготовку будущих сотрудников этой установки — как физиков-ускорительщиков, так и пользователей, которые будут проводить на СКИФе эксперименты в самых разных областях: материаловедении, химии твёрдого тела и других. Ведь установка станет инфраструктурой для самых разных наук — и для химии, и для биологии, и для медицины, вплоть до коммерческого использования.

— Как вы оцениваете результат этой работы?

— Критически. Наши проблемы начинаются ещё в школе. С того момента, как профессия учителя стала непрестижной, учителей физики с достаточной квалификацией становится всё меньше, да и доля самой физики в школе уменьшается — наши проблемы, соответственно, растут. Может быть, студенты и талантливые, и замечательные, и хотят заниматься, но у них не хватает багажа, чтобы войти в темп учебного процесса, — в итоге у них опускаются руки и они уходят. А кто остаётся — вынуждены тратить непродуктивно большое количество времени, потому что технологии учебного процесса не обучены. И это снижает эффективность нашей работы.

— А те, кто окончил физматшколу?

— Она тоже не за колючей проволокой находится. Её в какой-то степени затронули все процессы нашего среднего образования. Дети приходят туда из школ общего профиля, поэтому они сталкиваются с теми же проблемами, что и наши студенты, только раньше. Конечно, ФМШ даёт лучшую часть наших студентов в плане подготовки, из 170 человек, которых мы набираем на бюджетные места, примерно 50 приходят оттуда, но самые-самые всё равно уезжают учиться в Москву или Петербург.

— О том, что Академия наук «уже не та», говорят с 2013 года, когда появилось ФАНО. Насколько жизнеспособна она сейчас?

— Про РАН в целом мне говорить трудно — она очень большая, а насчёт отделения физических наук могу сказать, что это сообщество очень квалифицированных, достойных учёных. Не случайно это отделение играет заметную роль в жизни Академии в целом. Ну а по поводу перспектив… РАН — образование государственное, государство в любой момент может её распустить, но что общество может предложить взамен? Конкретных предложений я не вижу. Раньше Академия была чем-то вроде штаба, который распределял необходимые ресурсы, теперь эту функцию убрали, декларировав, что Академия должна взять на себя роль научного руководст­ва. Но как это делать, не имея ресурсов и рычагов воздействия? Ещё одна функция, установленная законом, — научная экспертиза. Вещь это очень серьёзная и нужная, тем более что системной научной экспертизы в России до сих пор не сложилось. Да, по телевизору выступают какие-то «эксперты», но кто выдал им этот лейбл? Какими знаниями, квалификациями обладают такие «эксперты», чтобы проводить экспертизу, от которой, может быть, будет в суде зависеть судьба конкретного человека? И все государственные решения должны проходить научную экспертизу, иначе за научно необоснованным решением обязательно последуют проблемы для общества в целом. Поэтому — хорошо, пусть Академия осуществляет научную экспертизу, но нужен и законодательный механизм, устанавливающий порядок учёта экспертных заключений при принятии государственных решений. Но тут есть уже вопрос к обществу: насколько оно созрело для понимания важности научной экспертизы. По-моему, этой зрелости нет, в том числе и по объективным причинам. Наука так далеко ушла от обыденного восприятия окружающего мира, что понять её обычному человеку всё сложнее. Он пользуется достижениями науки, не понимая, что без настоящей науки они не появились бы — и при этом верит не научным экспертизам, а шарлатанам. В этом и есть ключ к вопросу о будущем Академии: оно будет зависеть от осознания того, насколько наука важна для общества.

— Что касается шарлатанов и лжеучёных, о них много говорят, когда речь идёт о медицине или истории, а как с этой проблемой обстоит дело у физиков?

— Тем физика и замечательна, что это точная наука, и она самоочищается от любых проходимцев. Даже если шарлатаны, маскируясь псевдонаучной терминологией, пытаются что-то подсунуть государству — например, фильтры Петрика, — наука их всё равно отторгает. Физика делается не разговорами, а экспериментами, там всё постоянно подвергается сомнениям и проверкам. Околонаучные истории, как в случае с холодным термоядом, возникают, но со временем обязательно проясняются.

Виталий СОЛОВОВ | Фото Валерия ПАНОВА