IN MEMORIAM. Не стало Михаила Александровича Камхи

Тяжело смириться с этим всем тем, кто, как и я, близко знал навсегда ушедшего от нас человека. А то, что я не смог присутствовать на его похоронах – из-за затянувшейся на месяц изнурительной лихорадки – просто камнем лежит на душе. Поэтому по просьбам многих знакомых и, разумеется, по собственному сильному побуждению я хочу, по крайней мере, сказать, по старинному римскому обычаю, несколько слов о моём покойном товарище.

Не думаю, что свой короткий рассказ я должен выдержать в предельно светлых и положительных тонах. Михаил Александрович при жизни не терпел фальши в любых ее проявлениях. Поверьте мне, личность покойного вызывает уважение как есть, без всякого грима и лакировки действительности.

Камха вошёл в мою жизнь в бурном 1995 году, в те самые девяностые, которые неожиданно выковали многих неординарных, сильных личностей. Я далёк от романтизации тех суровых и жестоких лет, когда эволюционно выживали и поднимались на самый верх лишь самые сильные. Пусть 90-е стали нарицательным понятием, но сейчас-то тон задают люди куда меньшего калибра, чем герои тех бурных лет. Хотелось бы, чтобы это отличие почувствовалось из моих отрывочных воспоминаний.

Когда в августе 1995 года мы познакомились с Камхой, он, в недавнем прошлом учёный Академгородка, несколько напоминал (преимущественно своей растрёпанной шевелюрой) Альберта Энштейна. Именно таким он и запечатлён на одном из предвыборных плакатов того времени. Как часто бывало в те года, за короткий промежуток времени Михаил Александрович из кабинетного учёного превратился в местного олигарха, владеющего «Универсамом», гостиницей «Обь» и т.д. и т.п. Поэтому и первый наш разговор происходил в специфической обстановке  — в кабинете, находящемся за стенкой от казино, с охраной, подпирающей все двери.

Я хорошо помню, как, поддавшись чувству неожиданно установившейся взаимной симпатии, перед уходом я сказал: «Я думаю, Михаил Александрович, мы будем сотрудничать не год, как вы предложили, а лет так двадцать пять!». «Вот эта цифра  — двадцать пять  — в нашем сотрудничестве мне будет особенно приятна, Яков Евгеньевич!»  — с хохотом и не без сарказма вскричал Камха. Свидетели того разговора ещё живы, и я жалею, что пророчески не назвал другую, гораздо-гораздо большую цифру.

Камха имел сложный характер, к нему не так-то просто было притереться.

В самом начале наши отношения претерпели серьёзные испытания. Я дважды, по молодости и неопытности, проиграл его избирательную кампанию. Для многих кандидатов хватило бы и одного поражения, чтобы поставить точку в отношениях. Но на деле мы только сильнее сдружились. Камха был из тех людей, кто не боялся отпускать свой хлеб по водам. Он принимал риск, и никогда ни на кого не пытался переложить ответственность.

Думаю, что ко мне он относился с симпатией. Я был моложе его на двадцать лет, и часто, очевидно, развлекал его по ходу беседы. Но главное было в другом  — наша дружба с первого дня и все эти годы держалась на взаимном уважении и твёрдой уверенности, что на слово друг друга мы можем положиться. Когда после очередного покушения по воле судьбы Камха превратился из новосибирского олигарха просто в рядового крупного бизнесмена, не изменился ни его характер, ни наши отношения.

Конечно, было и сходство темпераментов, и общность интересов.

К слову сказать, образование позволяло Михаилу Александровичу цитировать не только классическую литературу, но и Библию. Хотя больше всего в самом начале мы толковали об Экклезиасте, но под конец он переключился и на книгу Ионы, мучившегося в чреве кита. В последние годы Камха не столько часто, сколько тяжело болел, и на мой вопрос «Как вы себя чувствуете?» отвечал: «Утешаю себя тем, что, по крайней мере, я не в ките, Яков Евгеньевич!».

В нем абсолютно не было снобизма, заносчивости, ограниченности новых русских, про которые он отзывался с нескрываемой иронией. Конечно, Камха был акулой бизнеса, но в тоже время новатором и первопроходцем, человеком, способным к неординарным решениям. По своим способностям, по железной воле, по непреклонности и быстроте решений он, конечно, должен был находиться на вершине государственного управления.

Я не люблю расплывчатое слово «харизма». От Камхи веяло энергией и силой. Несмотря на невысокий рост и худощавость, его облик и резкий, громкий голос властно давали понять, что с ним не стоит валять дурака.

Характерно, что при этом он совершенно не терял человечности, был доброжелателен, способен на теплые чувства и с интересом знакомился с новыми людьми.

Он очень любил детей. Детей вообще всех, не только своих, в воспитании которых он принимал самое деятельное участие, несмотря на загруженность на работе. Прекрасно помню, как однажды, в самом начале знакомства, придя ко мне домой и увидев мою полуторогодовалую дочь, он сел на корточки, чтобы его глаза оказались на одном уровне с глазами ребёнка, и протянул ей руку для знакомства. «Ну, привет! Как тебя зовут?» С тех пор и я взял этот приём на вооружение.

Он многому меня научил, хотя это было, скорее, не в виде каких-то практических советов, а в виде передачи цельного мировоззрения, в котором доминировало мужественное отношение к превратностям жизни.

Конечно, я ценил и его практические советы, которые он часто давал своим насмешливо-скрипучим голосом. Но ещё больше я ценил его способность на дружеское участие, умение утешить и поддержать.

Когда Эдуард Успенский пригласил меня на съезд писателей, Камха настолько желал, чтобы я сделал литературную карьеру, что все время просил звонить меня каждый день из Москвы и рассказывать, что и как.

Камха был верующим человеком. Однажды, в тяжёлую минуту, видя, как я беспокоюсь за сына, попавшего в реанимацию, он сказал мне: «Яков Евгеньевич! Не надо так волноваться! Положитесь на Бога. Помните, помощь Бога внезапна, как удар грома!»

В нем, помимо своекорыстия крупного бизнесмена, всегда присутствовала какая-то древняя мудрость, которая играла роль своеобразного самоограничения, давала возможность в критический момент отступить в сторону от собственных интересов.

Конечно, это были гены. Необычная фамилия Камха имеет даже не древнееврейское, а шумерское происхождение.

Однажды, гуляя по Венскому музею изобразительных искусств, я наткнулся на бронзовый бюст Карла Пятого, необычайно похожего на моего старшего товарища. Разумеется, я немедленно, несмотря на страшный по тем временам роуминг, сообщил об этом своём открытии самому Михаилу Александровичу. Спустя много лет я увидел на его аватарке Карла Пятого Габсбурга, скачущего на коне в доспехах и с опущенным копьём.

Михаил Александрович был разносторонним человеком. С ним можно было обсудить достоинства не самых простых литературных произведений и последние научные открытия, не говоря уже о всех вопросах мировой и отечественной политики. Мы оба любили сад, занимались ландшафтным дизайном, изредка он консультировался со мной по вопросам искусства и антиквариата. Лилейники, которые он у меня просил, я так и не успел раздобыть из-за болезни. Теперь передам родным, чтобы посадили на могиле.

До последнего часа его жизни, в течении всей мучительной болезни, я так и не услышал от него ни единой жалобы. Он уходил в полном разуме и с несгибаемой волей.

Мне кажется, что сейчас, где-то в сумерках, так, как его изобразил Тициан, он скачет на своём коне с опущенным копьем в образе старого короля, по теперь уже одному ему известной дороге, погруженный в собственные мысли и воспоминания.

Не наше право давать интегральную оценку умершим людям, она будет дана на небесах. Но таких, как Камха, на мой взгляд, нужно хоронить вдоль Апиевой дороги, как хоронили римляне своих выдающихся людей, обладавших значительными достоинствами , недостатками, пороками, но в силу своей неординарности заслуживавших памяти современников и потомков.

Яков САВЧЕНКО, специально для «Новой Сибири»

Кирилл Наконечный: Жизнь газеты длиннее, чем ее молодость