Театры Новосибирска. Четыре вида любви

Эхо XIV Рождественского фестиваля искусств получилось негромким, нежным, лиричным. Театральная программа фестиваля выявила, что главной притягательной силой для художника остается классическая драматургия с ее нескончаемыми пудами любви.

«В пьесе непременно должна быть любовь», — утверждала Нина Заречная более века назад, и никто не посмел ей возразить. Спектакли для рождественского фестиваля, были выбраны, разумеется, по иным критериям, но сложились в определенную картину, из которой вырисовывается тема старая, как мир. Любовь — главное, что оправдывает предназначение человека на Земле ; деньги, карьера и слава — оковы, делающие его рабом своего порока. Впрочем, рабом любви человек тоже становится; любовь не дает чувства гармонии, а изводит, иссушает и разрушает.

Наверное, счастливой любви не бывает — стоит ей перейти в категорию счастья, как сразу становится привычкой. Исключение составляют отношения Кити и Левина — они стали центром дилогии Сергея Афанасьева «Анна. Левин» , премьера которой состоялась незадолго до рождественского фестиваля и могла бы дать ему фору. Но в «Анне» Андрея Прикотенко, вышедшей в театре «Старый дом» синхронно с НГДТ, даже между этой гармоничной парой, каковой вывел ее Толстой, счастья не намечается. Вот и спектакли рождественского фестиваля представили истории глубоко несчастливых людей.

Московский государственный театр «У Никитских ворот»: Питер Шеффер «Амадей» , режиссер — Марк Розовский, Сальери — Александр Масалов, Моцарт — Никита Заболотный.

Придворный композитор Антонио Сальери был одержим любовью. Это была любовь к себе — он боготворил музыку, но не музыку в себе, а себя в музыке. Свой уникальный дар — распознавать талант в других — он не просто не ценил, а даже не задумывался о нем. Сальери воплотился бы как добрый гений, пойди он по этому пути, реализуя себя как личность в продюсерстве, да еще при своем влиянии в высшем свете.

Сальери почувствовал талант Моцарта, едва услышав первые звуки его кантаты. Но почувствовал остро, болезненно, с зарождающейся ревностью, которая скоро перерастет в ненависть к Моцарту, этому разгильдяю и пустозвону. Ибо Бог выбрал его своим проводником наугад, вместо того, чтобы облагодетельствовать более достойную персону.

Ненавидеть Моцарта легко — он сам нарывается на это, будто специально провоцирует Сальери на неприязнь. На самом деле просто не понимает, куда он попал и как себя вести. Будто бы гениальность — необходимое и достаточное условие для успеха, и она вытеснила из его натуры все остальное. Марк Розовский делает акценты на тех эпизодах, где Сальери ничего не остается, как противостоять Моцарту. Сальери всего лишь восстанавливает справедливость, когда отказывает Моцарту в должности, мстит ему за оскорбленное достоинство, за вот это вот все: «У вас прекрасная музыкальная память! — Да что там запоминать-то» Моцарт походя воспроизводит приветственный Марш Сальери, легким усилием руки делая из этой якобы тягомотины приятную вещицу и не замечая, какую жуткую бестактность он допускает. Любой бы затаил обиду, не только мстительный Сальери.

Процесс уничтожения Моцарта запущен и неостановим. Моцарт умер в нищете и забвении, а он, Сальери, остался жить и процветать. Но счастья как не было, так и нет, а смерть, все не приходит и не приходит. Не совесть мучает его, а протест против самого себя. Он выиграл битву с гением, но проиграл жизнь, лишив ее смысла.

Спектакль поставлен в эстетике 80-х, в память об Олеге Табакове, но идеально совпадает с днем сегодняшним. Претензии к Богу относительно своего предназначения бесконечны во все времена, а ограниченность собственных возможностей всегда остается проблемой творческого человека. В отсутствие любви и смерти ничего больше не существует вокруг, только изъеденная душа Антонио Сальери — жуткое вместилище ненависти и тоски.

МХАТ имени Горького: Александр Островский «Лес» , автор интерпретации и режиссер — Виктор Крамер, художник по костюмам — Евгения Панфилова, композитор — Тихон Хренников (младший ), Гурмыжская — Надежда Маркина, Несчастливцев — Андрей Мерзликин, Счастливцев — Григорий Сиятвинда, Буланов — Роман Титов, Аксюша — Елизавета Базыкина.

Оставим заграничного вельможу с его заморочками и перейдем к соотечественникам — людям самым обычным, деревенским, хотя и с родословной. Для них личная жизнь выходит на первый план, а о творчестве вообще речь не идет. Такова Гурмыжская в «Лесе» — чопорная, деловая, с поджатыми губами, в черном платье. Воображает себя помещицей, распродает лес, рядится с соседями, а хочется любви, как когда-то. Если и тратить деньги, то для настоящего удовольствия — купить себе недоумка Буланова и научить его нести любовную околесицу. И понеслось! Он сдуру нахватал попугаистых тряпок — не то парчовый халат как у турецкого паши, не то кумачовый кафтан, как у артиста ансамбля песни и пляски, путается в рукавах, поясах, завязках, словесах. Барыня любуется этим пугалом и мечтает идти под венец.

Сирота Аксюша тоже хочет замуж, но за ровесника Петю, и чтобы высвободиться из гнета Гурмыжской. Потеряв надежду выпросить приданое, кидается в омут, как Катерина из «Грозы». Трюк, выполненный дублершей, смотрится эффектно, как и манипуляции Несчастливцева со спасенным из реки бессознательным телом, тряпичным, как кукла. Да и вся сценография — один сплошной трюк, одна развернутая метафора уничтожения леса (а вместе с ним — и любви), это пострашнее, чем в «Вишневом саде». На холме из опилок высится лесопилка — огромный железный монстр, перемалывающий все живое. Чувства тоже перемолоты в щепу, отданы на поругание золотому тельцу. Парочка бродячих актеров ничего не изменит — они поиграют здесь в благородных господ, подекламируют спьяну Шекспира и уберутся восвояси такими же нищими телом и духом, как пришли.

Лесопилка дальше заскрипит своими шестеренками, сценический круг завертится в неостановимой круговерти, сопровождаемый зловещим гудением звука лопнувшей струны, а людишки потащат в гору на заклание убиенное и опутанное путами дерево, словно труп беззащитной жертвы. Страшно, страшно, страшно. Но свадьбу Гурмыжской и недоросля никто не отменял.

МХТ имени Чехова: Иван Тургенев «Месяц в деревне» , Режиссер — Егор Перегудов, художник — Владимир Арефьев, Наталья Петровна — Наталья Рогожкина, Ракитин — Эдуард Чекмазов, Беляев — Кузьма Котрелев, Катя — Маруся Пестунова.

Получается, мезальянс, где инициатором выступает солидная дама, а жертвой — неоперившийся юнец, привольнее всего разыгрывать на лоне природы. Но если в «Лесе» природа превратилась в стружку, то «Месяц в деревне» на протяжение всего действия орошает дождем. Правда, дождь никого не освежит, ибо сам по себе, а люди сами по себе. Они шагают по мокрому сену широкими и неуклюжими шагами — так же неуклюжи их поступки, а широта чувств только показная.

О любви они больше говорят, чем действуют. Крестьянка Катя — единственный персонаж, кто не подменяет любовь рассуждениями, зато весьма красноречивы ее поступки. Девушка добивается секса, маниакально, но безрезультатно соблазняя студента Беляева — в ход идут малина, молоко, бидон, гитара, рогожа. Юноша, похоже, нерешителен и трусоват.

Наталья Петровна менее изобретательна, зато она работодатель — попробуй откажи. Тут и сено пригодилось по назначению, а не просто как душистый антураж. На том сердце и успокоилось. Барыня сначала помаялась в лихорадке, затем поваляла дурака по сену, потешилась возникшими чувствами — и успокоилась. Ее давний воздыхатель Ракитин тоже успокоился.

«Люб-б-бовь» — заикался Ракитин в самом начале истории, и с тех пор только так и произносил это слово. «Пора прекратить эти болезненные чахоточные отношения», — прозревает Ракитин в финале. И тут же у него проходит заикание, человек, выздоравливая, обретает свободу от всех этих пародий на любовь. И волки сыты, и овцы целы.

Сколько людей, столько и родов любви — полагала еще одна любительница юношей, имя ей Анна Каренина. Не нам же судить, у кого настоящая любовь, а у кого так, симулякр. Тургеневская героиня приняла за любовь потребность обновить ощущения — и уцелела после всех передряг. А бывает, что любовь равна жизни.

Московский губернский театр: Антон Чехов «Дядя Ваня» , режиссер — Сергей Безруков, сценография — Сергей Безруков, Анна Матисон, Войницкий — Сергей Безруков, Астров — Антон Хабаров, Елена Андреевна — Карина Андоленко, Соня — Диана Егорова.

И снова деревня, и снова любовный треугольник, и снова страсти, и снова секс, но здесь все происходит на широкую ногу. Два антагониста, Астров и Войницкий, представляют собой два разных мироздания, при столкновении которых наэлектризовывается затхлый воздух имения, где бесполезные книги свалены стопками в угол, а на крышке рояля режут картошку для супа и ставят самовар.

Астров — не просто запойный пьяница. Астров — болтун и резонер. Все его речи о лесах — красивые словеса, за которыми ничего не стоит. Недаром же Войницкий при очередном приступе демагогии приятеля юродствует, насмехается, подносит рюмку в разгар разглагольствования, снижая пафос и слегка паясничая. А где рюмка, там и графин.

Астров — брутальный самец, горячий жеребец. Копытом в стойле бьет, только и думает, кого бы поиметь. Просьбу показать Елене Андреевне живопись он воспринимает как тонкий намек на толстые обстоятельства, как одобрение своих намерений, как приглашение к весьма определенным действиям. «Лес» и «Месяц в деревне» уже доказали, что остались в театральном прошлом целомудренные эпизоды с робким поцелуем; на самом деле все гораздо грубее.

Астров, как черт, появляется из дыма, коим окутана огромная многофункциональная лодка — символ страстей человеческих. Там-то все и случилось, после чего Елена Андреевна погрузилась в депрессию. Будто не понимала, с кем имеет дело, но, с другой стороны, любовь зла. Как бы Астров ни сокрушался и-за своей неспособности любить, главное для него — зов плоти. А для нее главное — и то, и другое.

Зато Войницкий любит чисто, возвышенно, бескорыстно. Он заботливо укрывает своим пиджаком ее голые плечи. Он смеется сам над собой и напяливает противогаз, в котором плачет под дождем. Он, как фотохудожник в спектакле «Тимофея Кулябина «Дети солнца», увековечивает красоту — боготворит свою музу Елену. Украшает гостиную ее портретами, восхищенно разглядывает слайды. А после раз за разом будет извлекать из саквояжа фотопленки и безжалостно засвечивать их, одну за другой, одну за другой.

Он много чего оставит после себя. Не только прекрасное имение как свидетельство образцового хозяйства, не только портреты любимой как произведение искусства. Он оставит обновленную и перерожденную Елену Андреевну, которой открылось величие большой души маленького человека и которая очень много поняла про себя про других. Оставит страдалицу Соню, которая вопреки всему будет крутить педали жизни в память о нем.

У Войницкого все доведено да крайней точки, до момента наивысшего накала, до того порога, за которым земная жизнь невозможна. За эту осень он пережил столько, сколько не случилось за всю его 47-летнее прозябание. В короткий отрезок пути вместились вся бессмыслица быта и высокий смысл бытия.

После скандала с профессором его обуздали смирительной рубашкой, заткнули рот, привязали к табурету. Иначе никак не унять эту силу, эту мощь, эту боль. А и не уняли. Финальный монолог Сони на него никак не действует, он механически кивает, реагируя как на пустой звук. Из ящика с опилками он извлекает пистолет, обнимает на прощанье портрет любимой женщины. Качели превращаются в лодку Харона. История любви, завершив свой печальный круг, угасла.

Фото автора